| На главную страницу | Другие статьи о Северном |
|
НИКОЛАЙ БРАУН:ЧЕЛОВЕК С ИЗРАНЕННОЙ ДУШОЙ
01.04.2005г. ...Когда мы вышли от Рудольфа, время было уже позднее, и вдруг нам навстречу появилось человек шесть-семь дружинников, на углу Колпинской и проспекта Щорса. Мы уже были на небольшом расстоянии от них, и Аркадий успел мне шепнуть три слова: «Прикрой! Повяжут - срок!» Я быстро сообразил, что мне надо оказать этим дружинникам очень сильное сопротивление. Это сработало: они обалдели от того, что кто-то вздумал сопротивляться шестерым, навалились все на меня, а Аркадий тем временем дал деру. Когда я увидел, что он уже забежал вправо, на улицу Шамшева, и за ним никого, я «сдался». Для меня этот вечер окончился в милиции, где меня продержали больше четырех часов за решеткой, а Аркадий исчез... Это был один из наиболее ярких эпизодов среди моих встреч с Аркадием Звездиным. Случилось все это в конце 1968 года, незадолго до моего ареста. Тогда мы с Аркадием встретились у Рудольфа, и Аркадий сказал, что у него сейчас довольно тяжелый период, что он куда-то попадал, то ли на 15 суток, то ли у него было что-то типа административной высылки. Я точно вспомнить не могу, но это было что-то не очень продолжительное, не срок. Но на тот момент он был в крайне сложном положении из-за того, что у него были не в порядке документы, и любая ментовская проверка могла для него плохо закончиться. Николай Николаевич Браун - поэт, публицист, автор-исполнитель своих песен, бывший узник спецстрогих политлагерей и тюрем (1969-1979), один из лидеров монархического и казачьего движений. Автор многих публикаций в отечественных и зарубежных изданиях. В творческой биографии Аркадия Северного Н. Н. Браун сыграл особенную роль. Именно по его инициативе в 1962 году состоялось знакомство Аркадия Звездина и Рудольфа Фукса. Мне запомнилось, что в этот же самый вечер у Рудольфа был еще один человек, в котором я сразу почувствовал стукача. Чутье меня ни разу не подводило. Может, он тоже сыграл какую-то роль в том, что дружинники появились тогда у нас на пути. У власти как раз был очередной припадок по борьбе с инакомыслящими, очередное оживление деятельности КГБ, проверки на дееспособность их агентуры. А у меня тогда осталось чувство хорошо сыгранной роли, в том смысле, что я хорошо произвел подставу с дружинниками, и от задержания и возможных последствий Аркадия я закрыл. И вот, продолжая наш разговор об Аркадии Дмитриевиче Звездине - Северном, которого я знал просто как Аркашу, хотелось бы мысленно вернуться в конец 50-х годов. Когда и как происходили наши встречи в те годы? Мы встречались или на вечерах - а это были музыкальные, или танцевальные вечера, или при обмене джазовыми пластинками, в том числе записями, которые были сделаны на обычной рентгеновской пленке, «на костях». Тогда мы все увлекались джазом. И вот при таких обстоятельствах на какой-то танцевальной площадке я встретился с молодым человеком, который сразу обратил на себя мое внимание задумчивыми темными глазами. Это и был Аркаша Звездин. Мы познакомились, и он почти сразу сказал, что его привлекает в музыке цыганская стихия, ему нравятся цыганские и русские романсы и блатные песни, как он выразился, «тюремные». А я в то время интересовался серьезным джазом, тогда у меня уже была значительная коллекция джазовых записей. Он это все воспринимал очень обостренно, с горячей симпатией. Конечно, он тоже был поклонником джаза, правда, не таким, как многие из наших общих знакомых. Тем не менее, обладая музыкальным слухом, он с интересом воспринимал все, что приходило к нам из-за рубежа, через моряков загранплавания, и то, что издавал подпольно Руслан Богословский. Во многом, конечно, такие общие интересы определялись тем, что Аркадий не принимал советскую систему, не увлекаясь, правда, при этом никакими политическими мотивами или идеологией как таковой. Но вместе с тем помню, что я ему давал несколько книг антибольшевистского содержания. Две из них были двадцатых годов, еще кое-что из Самиздата и одну книгу «Тамиздата». И я помню, что он с большим удовольствием это прочитывал, и в первый раз даже сказал мне: «Вот у нас в Иванове я никогда таких книг не видел. Мы ведь рядом с Москвой, вроде, там, в столице, должны быть такие люди, но, наверное, я с ними просто не успел познакомиться. А в школе мне как-то не приходилось встречать ничего подобного». Я помню, что Аркадий здесь, в Питере, конечно, искал друзей. Часто вспоминал о своей семье. Семья у него была большая, сестра и трое братьев. Он рассказывал, что матушка у него рентгенолог, и говорил, что вот, если бы нужно было большое количество рентгеновской пленки для записи джазовых или блатных песен, то у его матери там, в Иванове, пленки бы хватило, уж она бы не поскупилась. Отец его был каким-то начальником, он работал на железной дороге, но Аркадий говорил так: «Я как на железную дорогу ни посмотрю, у меня все больше образы этапов возникают, лагерей. Такая у меня восприимчивость к железной дороге, я вот все представляю себе, как едут туда, в лагеря, большие массы народу у нас в СССР». Человек он был, надо сказать, скромный, и впитывал в себя все, очень умел слушать. В то время, когда я его знал, он воспринимал многие стороны в жизни очень серьезно, принимал близко к сердцу. Несмотря на то, что у него было много юмора, и в блатных песнях он человек воодушевленно-романтический, но многие вещи он воспринимал с душевной болью и всерьез. Он был, конечно, душевно ранимым человеком. Причем, может даже, раненым. Раненным советской жизнью. Может быть, как-то задетым ею глубоко, в чем-то духовно искалеченным. У него была любящая душа, хорошее сердце, и он, может быть, не встречал таких близких людей, которые могли бы его поддержать. Но когда слышали его песни, узнавали, - он, конечно, чувствовал большую поддержку. Ту поддержку, которую он впоследствии встретил в Рудольфе Фуксе. Пути Господни неисповедимы, так же, как и лагерные пути и пути творческих встреч и творческих судеб. Но в его жизни многое так сложилось, что с одной стороны, он был удачлив, и колесо фортуны в его жизни вращалось. С другой - эта душевная ранимость привела его к тому, что его чувствительное сердце, встретившись с жесткими сторонами советской жизни, в чем-то не выдержало….. В тот период, когда мы были знакомы, он был неравнодушен к алкоголю, но еще останавливал себя. Он тогда умел себя остановить. В порядке обмена музыкальными записями или самиздатовской литературой, я помню, что Аркадий как-то с грустью говорил: «Я чувствую, что политика - не мое дело, это область борьбы, которая мне чужда. Я больше общаюсь с людьми, для которых сама жизнь, искусство имеет столько оттенков, которые должны быть выражены, а политика - это другое русло, надо посвятить себя этому целиком и без остатка. А для меня дороже всего - свобода. Свобода творчества, свобода жизни. Я не могу, например, зависеть от жестких требований религии….» Хотя, конечно, он не был атеистом, он говорил мне, что для него Бог существует. Он считал, что политическая деятельность суживает художественное творчество, она требует организации, самоорганизации, - того, что ему было совершенно не органично. Он прежде всего любил непосредственную свободу….. В нем ощущалась какая-то цыганистость духа, и было по-своему символично, что он и внешне был похож на цыгана, что перекликалось и с его любовью к цыганским песням, цыганской стихии. Я не помню, чтобы рядом с ним были какие-то девушки, которые им увлекались. Он был человеком скромным до застенчивости. Вообще, он рассматривал жизнь мрачновато, и когда я ему говорил, что в жизни есть светлые стороны, есть много радости, он отвечал: «Слишком много цинизма, грязи, мерзости, и в этой ментовской стране, среди этих стукачей, просвета мало. Для меня он в песнях». Когда он возвращал мне литературу, то ограничивался какими-то сжатыми комментариями, но, безусловно, я видел, что это человек, которому можно доверять. Он был по-человечески глубоко порядочным и не принимал доносительский облик советской жизни. Он относился к этому как к мерзости, которая неискоренима, и часто замыкался в себе. Он говорил, что иногда ему приходилось просто заставлять себя общаться с людьми, даже с теми, которые были его собутыльниками. «Я чураюсь людей и не нахожу отклика, вижу тупик от того, что у нас такая жизнь, беспросветная. Нам говорят о каком-то будущем, но я его не вижу. На самом деле у нас люди совсем другие, а во главе всего самые страшные преступники - наши советские вожди. Но политика - это не мое», - так он обычно любил подчеркивать. Я не думаю, что Аркадий мог участвовать в своей институтской самодеятельности. Он считал себя принципиально несовместимым с такой категорией людей, как публичные артисты. Он был по духу сознательным подпольщиком. И надо сказать, что партийное руководство очень строго следило за институтской самодеятельностью, например, запрещало играть рок-н-ролл. Вряд ли Аркадий захотел бы участвовать в этих регламентированных мероприятиях. Не принадлежал он и к «золотой молодежи», и хоть что-то говорил про свои дела с фарцовщиками, но я полагаю, что на самом деле для него это была игра своего рода. Конечно, Аркадия нельзя никак всерьез рассматривать как человека, стремившегося к обогащению. И он не был принципиально настроен на какие-то акции, как политические, так и уголовные. Скорее, для него все это происходило просто в русле его симпатии к этой стихии в целом. Надо сказать, что у Аркаши была горячая кровь, он был человеком повышенной чувствительности, человеком нервного склада. Но он не увлекался изящной поэзией или поэзией Серебряного века. Случилось так, что чаще всего он встречался или с джазовой музыкой, или просто с блатными песнями, которые, конечно, были любимы в народе. Они всегда существовали, как некая данность в нашей жизни, как, собственно, народная песня, и не обязательно уркаганская. Тогда блатная песня воспринималась, прежде всего, как неприятие советской жизни, где с одной стороны был карательный ментовский режим, а с другой - те люди, которые не имели прямого отношения к режиму или не были у него в услужении, не состояли на комсомольских или партийных постах. Эти люди всегда имели в душе отрицание. Потому что та чуждая система, которая была вбита в СССР в черепную коробку каждому человеку, подразумевала идеологию, которая совершенно не свойственна ни России, ни русским людям. И это противостояние у многих выражалось в том, что люди просто не принимали этой системы, и многие из них становились «отрицаловкой», многие попадали в компании блатных или даже воров в законе. И некоторые люди в нашем поколении встречались с теми, кого знали как воров, а воры не отвергали людей, которые интересовались их жизнью или в чем-то были с ними солидарны в отрицании режима. Когда Аркадий закончил Лесотехническую академию, он устроился на работу, которая требовала карьерной ответственности. Там нужно было проявлять другие стороны характера, а Аркадий вообще был бессребреником. В жизни он был нетребовательным человеком, не стяжателем. Может быть, это какая-то из сторон блатных песен, блатной идеологии, которая не признавала стяжательства. Вор прожигает деньги, кидает сотни в оркестр и девочкам, потому что знает, что завтра он, может быть, опять пойдет туда, за проволоку, и будет там сочинять песни о воле. Которая оттуда кажется такой привлекательной, сквозь этапную решетку и небо кажется голубее, и облаков на нем меньше. А освободившись, видишь, что воля здесь: сучья, кругом менты, кругом предатели….. Может быть, эта игровая сторона жизни была Аркадию ближе, чем забота о какой-нибудь партийной карьере, о чинах. Это было не в его характере, он был по натуре лирик, совершенно бескорыстный. И то, что его влекло в жизни, - это, по существу, было театром. В том смысле, в каком говорил когда-то в своих стихах Николай Гумилев: Все мы святые и воры От алтаря до острога, Все мы плохие актеры В театре Господа Бога. Может быть, эти склонности характера в Аркадии и определили его судьбу как бесприютную и как бессребренничес-кую. И вместе с тем - такую судьбу человека, который горячо и преданно любил музыку, любил искусство, но так случилось, что именно блатная песня определила его жанр поведения в жизни. То время, когда Аркадий стал уже достаточно известен в мире магнитиздата, когда он стал петь песни, написанные Рудольфом, я уже не застал. Я находился в то время в политлагерях, с 1969 по 1979 год. Об обстановке на воле мы могли узнать только от вновь прибывших заключенных. Но у нас был строгий спецрежим, и попасть к нам еще надо было умудриться. У меня была 70-я статья, я был «особо опасным государственным преступником», и над нашими лагерями в Мордовии владычествовал КГБ. Синие погоны стояли над малиновыми. Начальники лагерей, помещая нас в ШИЗО или отправляя в крытую, сами объясняли нам, что это указание свыше, которого они не смеют ослушаться. Дело создает КГБ, судит суд, который приглашен из-за зоны, процесс продолжается 10 минут, лагерная тюрьма, после ШИЗО - ПКТ, после ПКТ - крытая, Владимирская или Чистопольская. Так что у меня все, что связано с песней блатной, лагерной - это несколько другая сфера. На том режиме, на котором я содержался, были совсем другие люди: профессора, поэты, писатели, представители национальных движений, деятели Православной Церкви, которая была после 1918 года катакомбной. У нас там были 25-летники катакомбной Церкви. Были там и воры в законе. Я познакомился там с участниками и воркутинского лагерного восстания, и норильского, не буду называть их имен. У них были срока по двадцать пять, по тридцать, а то и по тридцать пять лет. Так что у меня все, что связано с песнями неволи, сложилось совсем иначе. Там я познакомился с творчеством з/к, почти неизвестным, с песнями политического содержания, тоже тюремно-лагерного, но воинствующего. Я также оставил в лагерях ряд своих песен. Но ненависть и неприятие сов. режима у нас были общими с классической блатной песней, той песней, которая увлекла Аркадия. Часть из песен, которые принадлежат этой стихии, на самом деле написаны по поводам политическим, например, «Крытые вагоны», «Идут на Север срока огромные» или песня о лагере в Хальмер-Ю, об этой стройке, которую зек не принимает. Песни были близки народу, потому что в них воплощалась та атмосфера тюрьмы и лагеря, которая была во всей нашей стране и «на воле». Нельзя забывать, что термин ВКП(б) расшифровывался проницательными зеками как «Всесоюзное Крепостное Право большевиков». Это отражалось и в столь всенародном жанре, как частушки, которые были в большинстве своем антисоветскими. Например: Эх, огурчики Да помидорчики, Убили Кирова На коридорчике. Эх, калина, Эх, малина, Убили Кирова, Убьем и Сталина. Было много разных частушек не в бровь, а в глаз, потому что ухо у людей, чувствительных к русскому языку, очень точно слышит музыку слова. Например: Никого я не боюсь, Я на Фурцевой женюсь, Буду щупать сиськи я Самые марксистские. Очень хорошая рифма, хотя, может быть, это комплимент Фурцевой. Я почти сразу мог убедиться, что воры солидарны с нами, политическими, именно в ненависти к режиму. Когда вводили нас в «заквагоны», воры объявляли: «Политических ведут!», а затем встречали нас по счету «раз, два, три» дружным скандированием двух слов: «Смерть коммунистам!» Хочу сказать о том, о чем у нас часто забывают. В разные годы были разные тюрьмы, разные лагеря и разный блатной мир. В 20-е годы в среде воров были многие люди из «бывших». Дети тех сословий, которые были упразднены и отменены простым декретом №31 от 12 ноября 1917 года. Это полстранички на машинке, в результате которой все титулы и сословия отменялись, все законы Российской империи, ранее существовавшие, считались бывшими, а вся собственность бывших сословий переходила пролетариату. Кто же воплощал этот пролетариат? Дальше идут подписи: Ульянов (Ленин), Свердлов, Троцкий, Калинин и еще Горбунов, подписи которого всегда были под этими документами. Они не забыли также 5 сентября 1918 года издать постановление ВЦИК о концентрационных лагерях. Там было сказано о необходимости «организации концентрационных лагерей для изоляции врагов народа». Это всего-то треть странички на машинке, за подписью Курского, наркома юстиции, и секретаря Фотиевой. Постановление было опубликовано в газете «Известия ВЦИК» 10 сентября 1918 года, и под ним даже нет подписи Ульянова-Ленина. Дети тех, кто оказались раскрестьяненными, рассвящененными, расказаченными, те, кто не ушел с оружием в руках с отцами через Крым, не остался в лесном братстве, - многие пошли в воры, и решили экспроприировать у большевиков то, что большевики «экспроприировали» у них. Они считали это совершенно законным и естественным. Среди воров в законе были люди благородного происхождения. Они были в прошлом аристократами, а теперь становились «арестократами». Они принадлежали к людям высокой культуры, многие имели военное образование, и поэтому могли хорошо организовывать свои налеты, ставить на гоп-стоп коммунистов и партийных чиновников. Некоторых из этих людей мне еще удалось застать. У них были большие срока. Это были «бе-лобандиты» в прошлом, и воры в законе в настоящем. У нас были и люди с иностранными паспортами, но по нашим понятиям они соответствовали ворам. Были у нас и воры, которые на особом режиме раскрутились на политическую статью, я их уже упоминал - участники лагерных восстаний, например. И, конечно, в той расчеловеченной системе, которую создали большевики, сломав и перемешав всю вековую структуру российского общества, - в этой системе блатной мир, блатной закон, а вместе с ним и блатная песня заняли вполне определенное место, и многие видели в них противопоставление беспределу советского режима... Когда я вернулся из лагерей, песни Аркадия Северного я услышал на кассетах, но вскоре с большим огорчением узнал, что его не стало. Это была потеря человека, которого я хорошо знал, и помнил его молодым, горячим, душевным, необычайно чувствительным, с осознанием своего трагического призвания в жизни -петь песни, выражающие настроение тех слоев, что несли в себе ту или иную оппозицию режиму. И хоть Аркадий Северный и не принадлежал к блатной среде и никогда сам не бывал в тех местах за колючкой, мне хотелось бы закончить разговор о нем лагерной песней. Моей песней, сочиненной в одном из мордовских политлагерей, которую вскоре там запели…..
© "Northern Encyclopedia" 'lmpae.newkro.info', "request_uri"=>getenv('REQUEST_URI'))); print $lmpan->return_announcements(); ?>  |