О ТАК НАЗЫВАЕМЫХ "БЛАТНЫХ"
ПЕСНЯХ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
Избранные отрывки из очерка

/автор Наум Шафер/
Журнал "Музыкальная жизнь", 1989 г.


ПОЧЕМУ "ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПОЁТ БЛАТНЫЕ ПЕСНИ".

Когда кто-то в печати или в устном выступлении упоминает о крамольнейшем песенном жанре, то вслед за этим, как правило, он ссылается на стихотворение Евгения Евтушенко "Интеллигенция поет блатные песни". С одной стороны, такая ссылка звучит весомо. С другой, - констатирует грустный факт, от которого никуда не денешься.

И всегда в подобных случаях мне начинает казаться, что журналист или оратор, цитирующий Евтушенко, помнит только вот эту первую строку, а что там дальше - запамятовал... Думаю, здесь нет его вины, потому что автор довольно редко включает стихотворение в свои сборники. Возникает вопрос: почему? Уж не потому ли, что поэт понял, что подошел к поднятой проблеме не с того конца?

Давайте для начала разберемся в этом. Стихотворение написано в 1958 году и заново переписано в 1975-м. В ранних сборниках Евтушенко я его не обнаружил, поэтому для данной статьи пользуюсь текстом второй редакции. Итак, стихотворение распадается на две неравные части. Первая часть - фиксация факта:

Интеллигенция
          поет блатные песни.
Поет она
          не песни Красной Пресни.
Дает под водку
          и сухие вина
Про ту же Мурку
          и про Енту и раввина.
Поют
          под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи,
          артисты и артистки.
Поют в Пахре
          писатели на даче,
Поют геологи
          и атомщики даже.
Поют,
          как будто общий уговор у них
или как будто все из уголовников.

А далее следует мораль-инвектива, весьма типичная для почерка раннего, ершистого Евтушенко, - стойкий поэт решительно противопоставляет себя расхлябанной интеллигенции:

С тех пор,
          когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
          фольклор ворья, и революционная мелодия -
мелодия ведущая моя.
И я хочу
          без всякого расчета,
чтобы всегда
              алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
          простом и крепком,
                   как древко.

Сказано действительно "просто и крепко". Но не объяснено главное:  п о ч е м у   ж е  интеллигенция поет все-таки блатные песни, а не, скажем, "Смело, товарищи, в ногу" или "Широка страна моя родная". Молодой поэт просто поставил диагноз: не все обстоит благополучно в нашем обществе...

А вот образец другого подхода к проблеме. "Был у меня приятель, человек с юмором, - как-то рассказывал Леонид Осипович Утесов. - Пошли мы с ним однажды на выставку собак. Выставка была большая. Собак много, и хороших. Они лаяли, рычали. Сначала мой приятель смотрел с интересом, но потом начал мрачнеть и наконец сказал: "Пойдем отсюда". "Почему? - спросил я. - Вам не нравятся собаки?" "Нет, - отвечал он, - покажите мне уже хотя бы одну кошку!" Мы вышли на улицу. Приятель увидел лошадь и очень обрадовался: "Наконец-то хоть лошадь, слава богу!"

Должен оговориться - этот анекдотический случай Утесов не связывает с проблемой блатного фольклора. Но он несомненно помогает поставить проблему. В самом деле, официальные песни, даже высокоталантливые, должны были иметь свою противоположность. Тем более, что песенные стандарты, образуя духовные пустыри, внедрялись даже в любовную лирику. А стандарт, он и есть стандарт: за его пределами остается неведомый мир и огромный массив чувств... И тогда общество интуитивно обращается к жанрам, которые официально не признаны. И чем ретивей высокопоставленные инстанции клеймят непотребные жанры, тем больший интерес вызывают они в обществе: на них лежит клеймо запрета, а запретный плод, как известно, сладок.

Во второй половине 50-х годов начинается новая волна вытеснения профессиональных песен песенками сомнительного музыкального достоинства, но все же весьма привлекательными. Не будем лукавить: музыкальные вкусы основательно испортились. В песенный быт вторглось разноцветное многоголосие: зазвучал жаргон подворотен и забегаловок, обрели язык бичи и арестанты, стали самораскрываться рубахи-парни и пройдохи-чиновники. Советская песенная классика таких героев не знала.

Блатная песня стала модной. "Мода на блатной репертуар возникла не беспричинно, - объясняет ситуацию К. Рудницкий. - Причина была та, что улыбчато-бодрые, бойкие, задорные или же мило-сентиментальные песни, которые лились с эстрады, с экрана и из черных тарелок репродукторов, знать не хотели ни о кровоточащих ранах недавней войны, ни о других социальных бедствиях. Инвалидов не видели, вдов и сирот не замечали, о голоде слыхом не слыхивали. Ну а такие мелочи, как бытовые неустройства, сырость бараков или фантасмагорическая перенаселенность коммуналок, авторов этих песен и подавно интересовать не могли. Горечь, скопившаяся в душах, тревога о пропавших без вести или канувших "без права переписки" в какие-то черные провалы бытия - все это словно бы не существовало, не волновало песенную гладь".

Вероятно, стоит напомнить, что повсеместное распространение блатных песен сопровождалось реабилитацией некоторых опусов, созданных композиторами-профессионалами в соответствующем стиле много лет назад. Сколько неприятностей испытал в свое время Никита Богословский из-за песни "Шаланды, полные кефали", которую он сочинил для кинофильма "Два бойца"! Автора пытались отвратить от гибельных блатных увлечений и одновременно обвиняли в потакании дурным вкусам. И как композитор ни оправдывался, что у него и в мыслях не было преподнести публике эту песню как самостоятельный концертный номер, как ни доказывал, что "Шаланды" предназначены только для Марка Бернеса (в качестве музыкальной характеристики одного из "двух бойцов" - одессита Аркадия), - ничего не помогало. И лишь в 60-х годах музыковедам, наконец, надоело рассуждать об "интонационных грехах" песни, и она (очевидно, к немалому удивлению самого Богословского) вдруг взяла да и стала самостоятельным концертным номером. И вот уже Лариса Голубкина приспосабливает "Шаланды, полные кефали" для своего телевизионного "Бенефиса". И вот уже звучный оперно-эстрадный голос Муслима Магомаева пропагандирует эту "блатную" песню в Колонном зале Дома Союзов. Полное торжество песенного демократизма! Но торжество, вызывающее ироническое размышление о постоянных кренах в ту или иную сторону.

...Так почему же "интеллигенция поет блатные песни"? Потому что идеалы, провозглашенные в прекрасных революционных песнях, были растоптаны сталинским сапогом, и не каждый интеллигент мог сохранить в своей душе те надежды, которые сумел сохранить Евтушенко, отчаянно призывавший еще в 1954 году:

Почаще пойте песни Революции.
Поете редко их -
          виновен в этом сам.
строенно живется?
          Не волнуется?
Вы пойте их.
          Они помогут вам.

Где уж там "устроенно!" Только что стали возвращаться из сталинских лагерей чудом уцелевшие революционеры... А Евтушенко продолжает:

Услышите вы
          скорбное и дальнее
тяжелое бренчание кандальное.
Увидите вы схваченных и скрученных,
Истерзанных,
          расстрелянных,
                замученных.

Парадокс в том, что поэт имел в виду жертвы царизма, а из лагерей возвращались жертвы сталинизма... Почему интеллигенция пела блатные песни в период брежневского застоя? Потому что она не могла примириться с рабской психологией общества, в котором жила и в котором гибли семена будущего бунта. Оппозиция по отношению к любым "пристойным" формам бытия помогала ей выжить и утвердиться в мысли, что она не задавлена окончательно и что в ней еще жива сила протеста.

Но будем объективны. "Интеллигенция поет блатные песни" еще и потому, что при всем богатстве своих духовных запросов, она утратила интерес к серьезным жанрам и к "легкой" классической музыке. В первую очередь это относится к молодежи. Прошли времена, когда любой студент, готовясь к зачетам, мог при этом бессознательно насвистывать популярную тему из симфонии или хотя бы опереточный мотив. Сегодня молодой интеллигент может глубоко и своеобразно рассуждать, скажем, о "Бесах" Достоевского или о политической платформе Ельцина, а музыкальные вкусы у него подчас на уровне модного рок-ансамбля или - в лучшем случае - песен Александра Розенбаума.
 

КОЕ - ЧТО ОБ ИСТОКАХ

 Мне не доводилось читать ни одного специального исследования о так называемой "блатной песне", и я не знаю, существуют ли в нашей стране искусствоведы, занимающиеся этим. Слышал, что о вульгарном жанре есть исследование Андрея Синявского, но не видел его ни в "самиздате", ни в "тамиздате".

А между тем пренебрежение к систематизации и изучению целого пласта фольклора, созданного людьми, вступившими в конфликт с общественными нравами, свидетельствует об отсутствии полноты в освоении нашего духовного наследия. Хотим мы этого или не хотим, шокирует это нас или не шокирует, но "блатные песни", чьи герои объясняются не только крепким словом, но и хорошо наточенным ножом, тоже составляют часть нашего духовного наследия. Стремление отмежеваться от криминального фольклора равносильно стремлению вычеркнуть целый слой общества не только из состава нашей нации, но и вообще из рода человеческого.

История мировой культуры знает немало примеров вульгарного творчества, своеобразно протестующего против постылых правил хорошего тона или пресных норм лицемерной добродетели. В средневековой Европе карнавальные шествия сопровождались молитвами, где мелодия оставалась прежней, а слова заменялись: они носили непристойный характер. И. Бахтин в книге "Творчество Франсуа Рабле", говоря о площадных ругательствах, проклятиях, божбе и клятвах, обращает особое внимание на профанацию "божественного тела": люди лихо клянутся телом господним, головой его, кровью, ранами, животом. Исследователь приводит эпизод смачной драки из романа Рабле: "Одних он дубасил по черепу, другим ломал руки и ноги, кому ставил фонари под глазами, кому заезжал по скуле, кому пересчитывал зубы, иным расплющивал локтевые кости". Вот это добрый молодец! Если отвлечься от "карнавальной анатомии", то чем не герой уголовного фольклора?

Фривольные мотивы в творчестве русских профессиональных поэтов XVIII-XIX веков заслуживают серьезного научного исследования. Иван Барков был известен как автор неприличных стихов, распространявшихся в списках, но нашелся ли ученый, который попытался бы с диалектических позиций рассмотреть его творчество и ответить на вопрос: какой жизненный уклад породил спрос на подобные стихи? А ведь не всегда запретные темы являются свидетельством испорченности нравов. У солнечного Пушкина, мрачного Лермонтова и лирико-ироничного А. К. Толстого рискованные ситуации и непечатные выражения ассоциируются с их жизнелюбием и потребностью обнажить социально-комические стороны быта. А так называемые русские "похабные" частушки? Что это: веселая пропаганда порока или кладезь народного остроумия?

Блатной фольклор 30-х - 60-х годов вобрал в себя интонации дореволюционных тюремных песен. Но его прямые предшественники - душещипательные песенки времен нэпа, одесский репертуар раннего Утесова и "кабацкие" стихи Сергея Есенина. Очевидно не случайно кое-кто сегодня заводит речь о реабилитации "Кирпичиков". Заклейменная музыковедами и сатириками как образец мещанской пошлости, эта непритязательная песенка противостояла (наряду с подобными) схематичному плакатному искусству 20-х годов и, отвечая потребностям публики в лирике, знакомила ее с новыми героями действительности.

Любопытно, как Сим. Дрейден в журнале "Жизнь искусства" (1929 г., № 26) оценил исполнение Утесовым песни "С одесского кичмана": "Эта песня может быть названа своеобразным манифестом хулиганско-босяцкой романтики. Тем отраднее было услышать ироническое толкование ее, талантливое компрометирование этого "вопля бандитской души". Дрейден, как мы видим, не отрывает песню от бытовой культуры тех лет. Сам же Утесов впоследствии отрекся от нее: "К сожалению, известная часть слушателей, особенно молодежи, подхватила этот злосчастный "крик блатной души" и разнесла по селам и весям. Песня стала "шлягером". Одним словом, я вроде бы как и без вины оказался виноват, но до сих пор отмываюсь от этого "кичмана" жесткими мочалками".

Как это не похоже на Владимира Высоцкого, который никогда не отрекался от своих "блатных" песен, считая их хорошей школой речевой образности для последующего собственного творчества! Что же касается Утесова, то он явно слукавил. Артист отрекался  п у б л и ч н о, а в узком кругу по-прежнему продолжал очаровывать слушателей своим старым одесским репертуаром.

Шум и гам в этом логове жутком.
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

Комментируя эти есенинские строки, В. Амлинский справедливо считает, что они созданы под влиянием культа босяков и падших девиц, культа, созданного писателями конца XIX - начала XX века: "Есенину хотелось видеть их такими, какими рисовала литература... Да они и были иной раз более душевными, более страстными, более искренними, чем "довольный собой и женой" обыватель".

Хочется добавить: проблематика, стиль, элегичность и разухабистость персонажей блатных песен Высоцкого во многом проистекают из поэзии Есенина, в особенности из "Москвы кабацкой". Проистекают, но не повторяют ее.

Заглянем в "Словарь русского языка" С. И. Ожегова: "БЛАТ - ... Условный язык (арго) воров... Блатная музыка (воровское арго)". Справка эта помогает уточнить, какие конкретно песни Высоцкого могут быть предметом анализа в данной статье...


/автор Наум Шафер/
Опубликовано: журнал "Музыкальная жизнь" (Орган Союза композиторов СССР и Министерства культуры СССР) 1989 год, N 20, N 21.
С полным вариантом статьи можно ознакомиться на сайте автора:  http://shafer.pavlodar.com/texts/vvbp.htm

© "Northern Encyclopedia"
www.arkasha-severnij.info
Design by "EDVI   AS" Studio
Copyright © 2006 "EDVI   AS" Studio  /  NARVA-RIGA-PriBaltikA
All Rights Reserved