«ШАНСОНОМ ЖЕЧЬ СЕРДЦА ЛЮДЕЙ»

/автор Святослав Чаров, 2005 г./


Было это где-то в начале 80-х. Ходил я тогда в 7-й или 8-й класс одной очень правильной советской школы в г. Лисичанске. У нас в классе учился один мальчик — бледненький, слабенький, незаметный. Никому не интересный. Я даже имени его не помню, а только прозвище — Петрик. Он вообще запомнился только благодаря одному финту, который отчебучил, по меньшей мере на неделю приковав к себе восхищенное внимание всего класса. Петрик принес в школу магнитофон и кассету с записями. И с какими! «На Колыме, где север и тайга кругом», «Таганка», «Я чуваком семь лет на зоне отпахал» и многое другое — пропитанное болью и романтикой совершенно другого, странного и запретного мира. Не то чтобы привлекательного и манящего, но жутко интересного.

Любопытство еще больше поддразнивали записанные на той же кассете «Дочь камергера» и «Поручик Голицын», исполнявшиеся, правда, так же приблатненно, как и все остальное. На переменах, закрывшись в классе, мы снова и снова просили Петрика включить ту самую музыку, а он, в кой-то веки ощутив себя «звездой», с самодовольной улыбкой делал одолжение, пока за антисоветским занятием нас не застукал историк. Кассету с блатными, тюремными и эмигрантскими песнями забрали, Петрика таскали к директору…

Сегодня этот песенный жанр легализован и обрёл как собственный статус, так и, по мнению многих, совершенно не соответствующее ему наименование — «русский шансон». И я согласен с тем, что «шансон» (по определению французский) и русский «блатняк» — это «две большие разницы», но коль уж название к явлению прочно прицепилось и всем понятно, то пользоваться им придется и нам, справедливости ради взяв в кавычки. Впрочем, слово «романс» изначально в России означало песни, написанные на одном из языков романской группы, и входило в культурный обиход так же тяжело, как ныне словосочетание «русский шансон».

Звучит «шансон» нынче повсюду: в городских дворах и сельских клубах, у музыкальных киосков, на рынках, у костров, в домашних компаниях, в ресторанах и VIP-заведениях, в личных авто и общественном транспорте, в далёкой эмиграции и местах «не столь отдалённых». Русский шансон занял своё место в радиоэфире, в музыкально-издательском бизнесе и на эстрадных подмостках, появились книжные и нотные издания. В Москве — в Государственном Кремлёвском дворце уже несколько лет подряд проходят церемонии вручения премий «Шансон года». Тюремно-лагерно-криминальная субкультура (именно «суб-», потому что полноценной культурой она никогда не являлась) не просто с ликованием вырвалась из резервации, но и такими темпами захватывает все новые позиции, что в голову приходят совершенно не демократические мысли о том, что в нормальном здоровом обществе место ей — на далекой-далекой, маргинальной периферии; вот только вряд ли, будучи ходовым товаром, она захочет туда возвращаться.

                             «ПРИВЕТ ИЗ ХV ВЕКА»

Субкультура криминального мира имеет глубокие исторические и мифологические корни: многим языческим народам были известны боги воровства и культы ловких воров. Интерес к деклассированным элементам обозначился в Европе примерно в ХV веке. Именно тогда в Германии появляются книги о бродягах, нищих, разбойниках и их тайном языке. В 1510 году создается «Книга бродяг» с описанием быта и нравов профессиональных нищих и первым систематическим словарем их условного языка. Во Франции первый словарь воровского жаргона появляется в ХV веке, тогда же Ф. Вийон пишет баллады на «цветном (воровском) жаргоне», ставшие первым циклом художественных произведений, описывающих уголовный мир «изнутри». И — что редко случается с произведениями столь низкого жанра — классикой поэзии. Именно Вийону принадлежат строки:

Я — Франсуа, чему не рад,
и гибель ждет злодея,
И сколько весит этот зад,
узнает скоро шея.

В 1591 году Р. Грином написана книга о лондонских мошенниках «Замечательное разоблачение мошеннического промысла». Быт испанских мошенников, авантюристов, бродяг, шутов, картежников, их иерархия, организации, законы, жаргон нашли поэтическое отражение в испанском плутовском романе, главный герой которого — пикаро — достойный представитель этого замечательного сообщества. В ХIХ–ХХ веках в Европе появляется множество публикаций лингвистического, юридического, бытового характера, посвященных деклассированным.

В России первые литературные произведения, изображающие криминальный мир, появляются в ХVIII веке. Первыми из них можно считать «Обстоятельное и верное описание добрых и злых дел российского мошенника, вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина, всей его жизни и странных похождений, сочиненное Матвеем Комаровым в Москве» и рассказ И. Новикова «О лукавом нищем». К ХVIII веку относятся и первые публикации разбойничьего и тюремного песенного фольклора. Разинский и пугачевский фольклор, разбойничьи песни и предания записывают А.С. Пушкин и Н.Н. Раевский.

Свое, пусть небольшое, и все же место тюремно-каторжный мир занял в русской литературе. В местах лишения свободы в разное время «гостили» Л. Мельшин, В. Фигнер, В. Короленко, Ф. Достоевский и др., в произведениях которых представлены зарисовки быта и жизни не только политических ссыльных, но и представителей старой воровской среды. Интерес к жизни заключенных проявил А.П.Чехов, совершивший поездку на остров Сахалин. Этнографически точные картины социального «дна» предреволюционной эпохи представлены в произведениях В. Гиляровского и М. Горького.

В общем, до ХХ века у нас было, как у всех. Жизнь криминального мира — тема негласно табуированная, а значит, пользующаяся интересом. Но ни в одной европейской стране народ не распевает и не слушает с таким упоением блатные песни, как в России, в Восточной Украине и некоторых других русифицированных регионах постсоветского пространства. Нет в песенной культуре большинства европейских стран такого жанра. Нечто подобное существует, говорят, только в Греции. А вот, скажем, во Франции, на родине подлинного шансона, в последние десятилетия в массовую культуру стала активно проникать доселе маргинальная музыкальная культура африканских эмигрантов. По выражению одной бывшей луганчанки, ныне живущей во Франции, это «непристойные песенки, завязанные на жаргоне и сексуальной тематике».

                             «МУЗЫКА НА КОСТЯХ»

В Стране Советов эта часть народной культуры оказалась под официальным запретом. Но весь уклад страны с самого ее зарождения был организован таким образом, что образ жизни населения пропитался духом исправительно-трудового учреждения. Особенно в 30-е годы, когда сталинские репрессии охватили все слои общества, и любой гражданин мог почувствовать себя в положении зэка, до поры до времени находящегося на воле. Тюрьма стала архетипом советской действительности, частью ментальности даже тех, чьи судьбы с Уголовным кодексом никогда не пересекались. Кстати, представление о том, что такое режимное существование, абсолютное большинство советских мужчин имело возможность получить и без «отсидки», а во время службы в армии или на флоте. В этих условиях профессиональный фольклор преступников превращался в разновидность общенационального фольклора, а блатная песня оставалась едва ли не последним живым его жанром. На кухнях, под рюмку, люди пели не «Широка страна моя родная», а «Мурку», «Постой, паровоз», «Клен ты мой опавший». Пели «Спускается солнце над степью». Эта песня в качестве русской народной обосновалась даже в «песенниках» советских времен. Вероятно, подразумевалось, что она — о «революционерах, приговоренных к царской каторге». Перечитав ее текст сегодня, видишь, что ничего революционного в ней в помине нет, за исключением разве что слова «товарищ», да и оно нужно там только для ритма да благозвучия: «Спускается солнце за степи,/Вдали золотится ковыль. /Колодников звонкие цепи /Взметают дорожную пыль./ Динь-бом, динь-бом, — Слышен звон кандальный. Динь-бом, динь-бом, — Путь сибирский дальний. Динь-бом, динь-бом, — Слышно там и тут: Нашего товарища /На каторгу ведут».

В конце 50-х — начале 60-х гг. лагерная тема вошла в советскую литературу вместе с именами А. Солженицына, А. Галича, В. Шаламова. Именно тогда Е. Евтушенко с удивлением заметил, что «интеллигенция поет блатные песни»». Это казалось противоестественным, парадоксом, ведь чем может привлекать интеллигентного человека фольклор социально чуждых элементов? В действительности это было формой диссидентства, потому что самим своим существованием блатная песня напоминала людям, что рядом с репрессивно упорядочивающим и упорядоченным государством есть, по выражению О. Мандельштама, «многодонная жизнь вне закона». И в этой жизни человек может, даже должен поступать так, как ему покажется нужным, волен принимать самые ответственные решения, не только избегая давления всевозможных «организаций, инстанций и лиц», но и просто вопреки ему. Это было самой сильной, привлекательной стороной блатных песен.

В начале 60-х годов в СССР появляются первые бытовые магнитофоны, в страну попадают контрабандные пластинки с классическим джазом и рок-н-роллом. Мало того, музыканты, исполняющие запрещенную музыку, обзаводятся кустарными приспособлениями для звукозаписи. С их помощью в домашних условиях изготавливают пластинки из рентгеновской пленки. Отсюда расхожее в те годы наименование: «музыка на костях».

Среди тех, кто пел в те годы блатные песни, был Владимир Высоцкий. В его блестящем исполнении известны «Таганка», «Течет реченька да по песочечку...», «На Колыме, где север и тайга кругом...», «Летит паровоз по долинам, по взгорьям», — эти и другие песни исполнялись им проникновенно и чутко, артистически точно и, если не всегда всерьез, то с любовью и сочувствием. Высоцким создано и значительное количество авторских стилизаций под блатную и тюремную песню. Эти произведения, безусловно, тоньше, глубже, многослойнее своего «старшего брата», образно и стилистически богаче. В них масса потаенных смыслов и иронии, которых почти никогда нет в незатейливых текстах безымянных неприкаянных сынов великой Родины. Но что, безусловно, роднило блатную лирику Высоцкого с первоисточником, так это обостренное чувство тотальной несвободы, как в монологе его любимого театрального героя — принца Гамлета: «Весь мир — тюрьма. А Дания — худшее из подземелий».

Не случайно мотив тюрьмы оставался актуальным для Высоцкого на протяжении всей жизни. В его ранних песнях попадание в тюрьму выступало как подчеркнуто обыденное, заурядное происшествие: «Сгорели мы по недоразумению — Он за растрату сел, а я — за Ксению...» «Сколько блатных у нас в доме живет, Сколько блатных в доме рядом, Сколько блатных мои песни поет, Сколько блатных еще сядет!» Постоянная готовность к лишению свободы — естественное жизненное состояние многих героев песен Высоцкого. И поэт был абсолютно прав в том смысле, что и поныне существуют целые населенные пункты, где «сесть в тюрьму — что ветрянкой переболеть».

Нравится это кому-то или нет, но этот талантливейший из советских поэтов своим творчеством опосредованно способствовал началу сегодняшнего половодья шансона, грозящего завтра-послезавтра превратиться в титульную культуру нашего общества.

                          «МИКРОКОСМ БЛАТНОЙ ПЕСНИ»

Жанровыми предшественниками современного блатного «шансона» были старинные тюремные песни ХVI–ХIХ веков, родственные им «удалые» — разбойничьи песни и тюремные песни литературного происхождения. «Удалые» были близки активным изгоям, это были песни тех, кто враждовал с властью и обществом, не желал мириться с существующими нормами жизни, навязывая миру собственный — удалой и страшный закон. Протяжные — «жалостливые» песни были созданы каторжанами. А собственно блатные песни — порождение города. Они тесно связаны с жанром городского романса и с определенной литературной традицией.

Большинство тюремных песен можно назвать «слезными»: они — о тяжких судьбах зэков. В них арестанты — «бедняжки», «несчастные», они плачут и грустят, сетуют на жизнь: «Я очень страдаю, я горько рыдаю…»; «Горькими хочется плакать слезами…»; «Сердце бьется, что в западне птица»; «От тоски разрывается грудь…» Эти песни имеют связь с традиционными русскими причитаниями и лирическими песнями. Герой этих песен обижен на мир. И это обида не частная, не локальная. Она по сути своей экзистенциальна. Ибо несчастье побуждает человека задумываться над вопросами не частного, а бытийного порядка: «Ах, зачем я на свет появился? Ах, зачем меня мать родила?..»; «Знать, горькую чашу до дна /Придется мне выпить на свете!…»; «День прошел — ближе к смерти и свободе…»; «Короче жизнь — короче срок!..»

Особым драматизмом из всех жанров уголовной лирики отличаются баллады. В их основе зачастую лежит связная история, рассказывающая о судьбе преступника, его детстве, первой любви, которая подчас и приводит к преступлению, о самом преступлении, о суде, на котором герой часто произносит покаянную речь, вызывающую слезы у слушателей. Действие баллад нередко переносится в «зону», откуда герой пытается бежать, но пуля «чекиста» прерывает побег. («Течет реченька да по песочечку», «На Молдаванке музыка играет», «Гоп со Смыком», «Когда с тобой мы встретились...»). Есть и бессюжетные песни, основной темой которых являются мысли и чувства «лирического героя». Скажем, «Таганка» — это лирика в чистом виде. Но о чем бы ни шла речь в такой песне, ее мелодраматизм непременно оттеняет страдание поющего героя: «Кто не сидел в тюрьме, цену любви не знает!»

В блатных песнях свои положительные герои, правда, совсем не те, кого положительными считает общество. Рядом с ними действуют традиционные типажи: друг, предатель, «фраер», «легавые», верная или, наоборот, неверная возлюбленная, старушка-мать, адвокат-защитничек, судья, врач, «начальничек», охранник... Посторонний персонаж здесь появиться не может — мир, изображаемый в блатной песне, очень узок, замкнут в себе самом и в своих проблемах. Из песни в песню кочуют мотивы карточной игры и пьянства, ареста, болезни и смерти. Многим песенным текстам свойственна вполне определенная лексика, вроде: «Шнырит урка в ширме у майданщика».

Действие в этих историях тоже происходит во вполне определенных местах: в темном переулке, в парке или на городской окраине, в ресторане, на вокзале, в тюрьме или в «зоне», в родном доме. Особое место в уголовной песне занимает Сибирь. Необъятные восточно-российские просторы и в фольклорной, и в литературной традициях рассматривались как «гиблое место», как «узников тюрьма», как «край, слезам и скорби посвященный». По выражению Г. Успенского, Сибирь — страна, в которой живет «виноватая Россия». Словом, это мир замкнутого пространства и непривычно для непосвященных текущего времени, где самая крупная единица измерения времени — срок наказания, а вместо 1 января днем Нового года становится день начала наказания. Это мир, построенный по модели тюрьмы, даже если он и простирается за ее пределами.

И дом мой — не дом, а тюрьма.
И бег мой — не бег, а побег.
Запомни: год, как три,проходит здесь.
Споем, жиган, нам не гулять по воле
И не встречать весенний праздник май...


автор Святослав Чаров
г. Луганск, специально для «МГ» (газета «Молодогвардеец»)
09.12.2005 г.